Читаем без скачивания Журнал `Юность`, 1973-3 - журнал Юность

— Нужно очень стараться. Нужно терпение.

В дверях появилась маленькая, на редкость хрупкая девочка, и Эля, хитро сощурив глаза, зашептала мне на ухо:

— Видите, Оля идет. В театре в «Щелкунчике»-она исполняет Главную Мышь, а все остальные в классе — просто мышки. Она вам будет говорить, что ей все равно, кого танцевать — Главную Мышь или простую мышку. Вы не верьте, ей не все равно, я-то знаю…

На следующий день иду в пятый класс на урок Веры Николаевны Швецовой, одного из лучших педагогов училища. В маленькой классной комнате с печкой и зеркалами в нишах — одинокий стул, похожий на контрабас. Это место педагога. Но Вера Николаевна не сидит ни минуты. Она вся движение, вся темперамент. Вера Николаевна — педагог властный, требовательный, и учёницы ей послушны, как овечки.

— Ты мне ногу по полу как циркулем проведи, а не облизывай ею пол, — приказывает она учёнице, — и кисть освободи, кисть должна быть непринужденной, живой, а у тебя она как в параличе.

Любая неточность, пусть самая незначительная погрешность встречают её резкую отповедь.

— Гинта, что с тобой сегодня? Вытащим одно, другое вылезает. Ноги исправили, теперь у тебя руки как подсвечники. Страшно смотреть, что ты делаешь. Ну что за плечи — будто на них мешки тяжелые лежат.

И то неправильно, и другое, и множество ошибок — успевай только запоминать, а уж дышать трудно и десять потов сошло. Но Вера Николаевна задает определенную комбинацию движений. Она отрабатывает, лепит законченную позу, строит целые пластические фразы, из которых потом сложится строгость и красота классического танца.

Ученицы пятого класса уже совсем похожи на балерин. И неестественно вывернутой балетной походкой. И слегка надменной балетной осанкой, той самой осанкой, которая отличает балерин от всех остальных женщин. Строго-стройная спина, изящно развернутые плечи, гордая голова — то, с чего начинается внешний облик балерины и на что уходят годы и годы труда.

В классе Веры Николаевны училась Зита Эррс, у нее же окончила школу. Так же, как эти девочки, надев черное рабочее трико, завязав волосы в узелок, вставала она к балетному станку. Так же, как они, часами трудилась она над одним движением. Сколько здесь оставлено сил! Сколько раз уходила она с желанием больше никогда сюда не возвращаться! Как хотелось иногда бросить все и уйти от постоянной усталости, физического изнеможения, от всего, что изматывало душу и тело!..

Но на следующий день девочка вновь находила в себе силы и, преодолев слабость, отчаяние, вновь приходила в репетиционный зал. Потому что был в её жизни балет, и от него отказаться она не могла. Она на всю жизнь запомнила слова своего педагога: «Балет — это вечное преодоление. Нужно научиться преодолевать свою природу, подчинять себе тело, которое должно уметь все. Нужно выжать из него максимум и взять не только то, что оно может, но и то, что не может. Нужно стремиться к невозможному…»

Я присутствую в мужском классе на уроке Юриса Капралиса. Солист театра, он понимает, как много зависит от педагога, его опытного придирчивого глаза. Он мягок, спокоен, говорит тихо, приветливо.

В его жестах — сдержанность и чувство собственного достоинства. Он не пытается воздействовать на учеников силой своего авторитета, не форсирует результат. Он считает, что в его работе нужна постепенность, сосредоточенность на каждом из танцовщиков: кому просто тренаж, для кого удвоенная нагрузка, а кого пока оставить в покое. Он деликатно поправляет ошибки, советует. Он умеет убедить, но делает это незаметно, ненавязчиво.

Юрис Капралис заботится не только о техническом совершенстве своих воспитанников, но и их внешнем облике, их манерах, умении говорить, двигаться, находиться на сцене. Я начинаю понимать, что элегантность, изысканность — все, что мы называем внешней манерой поведения и что особенно отличает воспитанников рижской школы, — рождаются здесь, на уроке, в театре. Здесь в звуках и красках классического танца рождаются будущие принцы и рыцари.

— Мы хотим сделать из своих учёников не только профессионалов, — говорит Юрис Капралис. — Мы хотим, чтобы они были культурными людьми. Вы говорите, особая внешняя манера. Тут секретов нет.

Это культура веков, культура нашего театра, его традиции. Традиции ленинградской академической школы, которую здесь оставили ленинградские актёры и педагоги. Эта культура передается из поколения в поколение. её воспитывают с первых шагов в училище. Она во всем: отношении к работе, к взрослым, женщине. Мы стараемся воспитать благородных, деликатных людей, и балет нам в этом помогает…

В последний день командировки я еду к Зите в больницу.

Больница — любая — всегда внушает мне опасение.

Её тишина, её воздух, её тревожащий душу белый свет — все это четко разграничивает мир больницы от остального, лежащего перед входом в пее мира.

Я думаю, как тяжело здесь Зите, как мучительна ей неподвижность больничного времени. Зите, которой прежде не хватало суток, которая ощущала жизнь как движение…

Всякая болезнь несправедлива, эта же — в особенности. Вы видели путь, которым балерина идет к успеху, и знаете теперь, чем вымощен он. И разве не обидно, разве не горько: в тот момент, когда количество совершенного труда начинает переходить в качество, когда пролитый на репетициях пот принес в награду медаль международного конкурса, когда, наконец, стали видны результаты самоотверженной преданности балету и появился успех, — разве не горько, не обидно ощутить в этот миг удар судьбы и оказаться в больнице со строжайшим наказом лежать неподвижно и лишь с одной, недоступной врачебным запретам возможностью — возможностью думать… Я боюсь банальностей, но все же напишу, что в больнице Зита главным образом думала о балете. Она думала о том, что после больницы, видимо, поедет в санаторий, о том, как трудно будет после большого перерыва входить в форму. И только об одном запрещала себе думать — о том, что, может быть, никогда больше не выйдет на сцену…

Я разговаривала с главным балетмейстером Рижского театра оперы и балета Александром Яновичем Лембергом. Этот человек одержимый, всех мерящий своей меркой и со всех спрашивающий то, что всегда спрашивает с себя сам, стыдящийся усталости и презирающий всякие проявления слабости. У него один бог — Балет, и ему он служит всю жизнь. И ту же веру, то же доходящее до фанатизма самоотречение стремится внушить другим.

— Она вернулась без сил, — сказал он, — но получила медаль. Она потеряла, но и получила. Если она окажется слабой, то ни театр, ни балет не будут виноваты в этом… У балета свои законы…

Лечит Зиту Лилия Арнольдовна Минценгоф, врач опытный, внимательный, знающий.

— Что с Зитой?

— У нее инфекционный менингит.

— Сможет она танцевать, когда поправится?

— Точно не знаю. Надеюсь, сможет. Но как минимум на полгода выйдет из строя. А что дальше — время покажет. Девочка мужественная. У нас, знаете, процедуры не самые приятные, от них мужчины стонут, а она молчит. Не знаю, как её выучили танцевать. Но выдержке научили. Конкурс? Повлиял, конечно. Это тот случай, когда человек почти до дна вычерпывает свои ресурсы — физические и психические. Организм был ослабшим, равновесие нарушилось, и болезнь…

Я прошу у Лилии Арнольдовны разрешение на короткое свидание с Зитой.

В глубине палаты лежит Зита. Серое, осунувшееся лицо. Спокойные, печальные глаза.

— Никаких пессимистических вопросов, — настороженно шепчет мне доктор.

Лилия Арнольдовна осталась мной довольна — я не задала Зите ни одного пессимистического вопроса. Да мне и не хотелось их задавать: я верила, что Зита поправится. И-все у нее будет хорошо…

Во время подготовки очерка к печати, я получила от Зиты письмо. Она писала, что выписалась из больницы, здоровье её идет на поправку и она приступила к работе. Правда, нужно быть осторожной, жалуется она, а безумно хочется танцевать, потому что впереди много интересных ролей.

Жизнь — песня

Владимир ГУСЕВ

ЧЕ ГЕВАРА — ЛЕГЕНДА И ЖИЗНЬ

Пять лет прошло со дня гибели Че Гевары, а имя его витает над землей, как живая радиоволна. О Геваре уже написаны сотни книг, сделаны фильмы, громкое «Че» — непрерывно на устах у бунтующей западной молодежи.

В чем же дело? Почему в мире чистогана, где многие доморощенные и недоморощенные социологи и философы решили, что XX век не оставляет места надеждам и романтизму, люди так пристально заняты «проблемой Гевары»?

Причина тому проста и стара, как сам этот мир: героизм, бескорыстие, высокие принципы продолжают неодолимо привлекать людей, несмотря на все «крахи надежд» и все поучения тихих умников.

Каждое время выдвигает на земле как бы особую романтическую поэтическую «зону» и романтических, поэтических людей, на которых смотрит весь мир. Он, мир, ахает при каждой очередной «дерзости» этих людей, с горечью или злорадством обсуждает их ошибки, не прощает им слабостей, ревниво выслеживает отрицательные черты в их мыслях и действиях, вновь восторгается их высокой доблестью, потрясенно молчит при известии об их гибели, а затем разражается вихрем посмертных суждений и обсуждений.